Уже не надеясь, явилась ты —
Зачем пришла, чего душа искала?
Гаснет мой взгляд, но держатся цветы,
Подаренные мной, не зная дня и бала.

Держи мою руку, пока я открыт,
Пускай все падёт за кулисами сцены.
Останемся мы — мир к нам говорит,
Сгорая, не желая кульминации пены.

«Фокус сбит», — говорит в груди капитан,
Он ранен внутри, не найдёт исцеления.
Когда-то могучим был, словно великан,
Ведя свой корабль через муть откровения.

Но он уплыл, когда чувства ушли,
И в западном лесу уснём без возражений.
Без слов, в тишине, под шорох земли,
Под солнцем, что пыталось сбежать от волнений.

Я смотрю в окно, минуя улицы и чужих мне людей, - словно зная незнакомое зеркало особенности,
Открывающее внутреннее "я", которое бывает страшным и неизбежно символическим, прямо как люди древние,
Ушедшие из нашей жизни, но мы все вспоминаем, моментами и былыми минутами - ту поездку, которая нас очаровала и одарила,
Много событий – на днях встречают, только без ужина на столе и без волнующих слов, которые порой раздражают, но от них и настроение зависит,
Остановки наполнены людьми, без особенностей трактующих сердце, лица - ничего не расскажут, кроме глаз наполненных грустью,
Меня это не порадует, хотя и сегодня погода телом будущим желтела,
И что-то рассказывала во сне, прямо - как ангельский глаз, смотрящий на промах каждый,
И не улыбается, и не злится, просто молчит,
Молчаливый остров – перед глазами встречает на секунду, со мной ангел, но без вещей в дом,
Это так грустно, когда никто не ждет – в вечном доме, созданном для привлечения людей, но все расстроены в обособлении картины,
Прикосновение без особых признаков, на теле как вода разливается - и что-то сказать хочется, но нечего, когда слова в доме забыты.

Я начал жизнь - совсем недавно
А уж, неприятности за спиной,
Неизвестно кто, неизвестно что, смерти хочет моей
Страшно засыпать в постели, после тяжелого дня,
Страшно в зеркало – на утро смотреть, будто картина жива
Заберет сердце горячее, как дева достижимая,
Сны снятся - о неминуемой смерти, но, ограниченные одной фигурой
Длинная одежда, наверное до земли, не вижу, загадочно лицо,
Но во тьме что-то говорит, тихо достаточно, слова как ребенок
Человеческий череп на секунду виднеется, и руку протягивает мне,
Я же кричу, обороняюсь руками, и глазами молю
Я не боюсь, нельзя мне, не сегодня,
Не кончу как те, кто жизни свои отдали, ценой – в вечные страдания.

Солнышко, скажи мне:
Будем ли мы едины, как Адам с Евой?
Или растворимся в тайнах Гоголя,
И никто не знает, кто укроет боль в сердце,
Кто заговорит, а кто лишь помолчит.

Скажем всем, что современных звёзд давно уж нет,
Что тайны забыты,
И наша сказка осталась в прошлом.

Давай нарисуем что-то в стиле милых лягушек
С огромными, как мир, глазками,
Покажем глупость, спалим эмоции,
И вечную драму превратим в море сказочных чудес.

Я всё же такой
Я всё же такой —
Не смогу притвориться тобой.
Сколько ни лепи —
Шедевру не быть собой.

Все слова, сказанные тобой,
Остались правдой — твоей правдой.
В которой мне места нет,
В дальней комнате — вечный след.

Я скажу столько, сколько смогу,
Ты только не злись, ты же пророк,
Которому свет Божий шепчет,
Куда притоптать ближайший порог.

Все слова, сказанные тобой,
Оставались правдой — тогдашней.
А мне что? Солнце светило?
Или ты снизошёл, принц небесный?

Письма остались неразгаданной тайной,
Пока кто-то верёвку вязал,
Тихо под нос он песню шептал —
И думал, куда же тогда свернул,

То мгновенье, тот миг —
Где крутилась пчела у гнезда,
Чтобы сейчас положиться на голос,
Который шептал: Время — всегда.

Слишком рано.
Для чего?
Да просто — для себя.
Одни любят,
другие травят,
а мне — хоть бы пожить.

Не ради денег —
ради уюта, ковра,
чтобы тело где-то сложить.
Или — на войне,
себя оставить.
Вот стою, и думаю.
Для какого ковра?
Родного?
Или того, что за Русь?

Ртом — куплеты сложи,
картину маслом —
положи.
Руками — лучше не тронь.
Пусть стоит,
свистит,
горит.
Но будет твоя, дорогая,
ждать у дома,
у кровати.
Будь то жена,
или зять,
которому жить негде.

А моя Фелида...
Она про что?
Плохие новости в узде,
но не в моей голове.
Только свет заебёт,
когда ты в темноте.

Слишком рано —
для жизни такой.
Без времени.
Без тебя.
Слов не хватает,
чтобы понять,
кого любить,
кого — терять.

Деньги летают,
как писал Кинг:
"лучше запаха женщины —
только машина своя".

Я танцую, как Боуи,
Кричу, как юный птенец.
Бубню под нос, как школьник с двойкой в помятой тетради,
Но легче едва ли — всё тот же конец.

Тут универ и надзор сил извне,
Петля от матери, доносы, вина.
Сижу, жую сухари на скамье,
Грызу то эмаль, то пломбу — сполна.

Альбомы написаны — помнят их Зиги,
И Герцог, что стильный чрезмерно, как сон.
Я вырос, умчал километров с полсотни,
В пустынный город, где чист магазин, как бетон.

Легче не стало — лишь песня хиппи,
Что с бородой, да с сигарой в зубах.
Ей вечно не в радость, — не так ты одет,
Не так встал с утра, не тем дышишь в ветрах.

Определиться непросто, но ясно:
С каждым днем собирается пазл.
Рука набивается, дело согласно,
И стало спокойней — без яда, без масл.

Проснулся рано — взбодрился.
Неухоженно натягиваю штаны:
сначала левая? или правая?
думаю — я же правша.

Вот парень бежит
к дальней двери тесного автобуса.
Ждёт, что откроют.
Работа ведь — она не подождёт.

Окна запотели.
Люди ругают погоду и бога
громко, по-французски.
Каждый на своём языке дождя.

А я еду в универ.
Да нет — перегнул палку.
Что-то среднее —
между тем и этим.

Шагаю в кроссах чудных,
белоснежных — как мыло по скидке.
Что пачкается быстро,
как собака дурная.

Вот — небритый простак,
измятый жизнью.
Сигареты несут его
на дюжины пол.

А потом — возвращаться.
Говорит внутренний голос:
страх. морока.
всё по кругу.

Восемнадцать сюда,
тринадцать — обратно.
Почти одинаково.
Если не знать порядка.

А порядок — не знает никто.
В этот чертовски дождливый денёк.

Холоднее стали мы —
не по чуждой, не по причине.
Без сил, без надежды —
протянем соломинку перемирия.
Но что из того?
Кто нам песню посвятит?
Кто его музой станет,
когда растворимся мы
в этом тумане безумия?

В нём тяжело —
кто-то говорил это давно.
Но я не верил, дурак…
Я всё лгал и во мрак ступал,
нащупывая почву
в надежде на тёплый крючок.

Перед врагами совру,
что отважен и смел,
но в сердце — то что?
Только молчание ягнят,
и то — не очень уютное,
только смелое, рваное,
разрушающее почву слово:

— Люблю тебя, мой сладкий яд…
в тебе я ничего уже не исправлю.

Как же уютно.
Некуда спешить в воскресный день,
В кастрюле лета — жар и тень.
Вы молоды, красивы оба,
Весь мир вокруг — как счастья проба.

Да, я открыт. Но что же скрыть?
Ведь легче смехом жизнь лечить,
Чем вновь те ночи вспоминать,
Где август рвал нам грудь и гладь.

Когда закончил школу — младший,
И был для старших словно старший,
Они сказали: «Да, и мы
Когда-то были таковы».

Вот — гонятся за неудачей,
А там — девчонки, свет и мачты,
Как девы заката — в огнях,
В изгибах тонут и в мечтах.

И всё прошло, но не исчезло —
Останется, как утро, светло:
Ты сына к школе вновь ведёшь,
И в первый звон его войдёшь.

Раскрой же парус белый
Скажи что женат на свободе
Будет стыдно, может и интимно
Но до чего же приятно
Видеть мир глазами - небеспокойного человека
Судит меня вождь, нездешний
Я видел похоть и страсть, смерть и радость, инь и янь
Но середину мне, найти до гроба тяжело
Ведь дорога неиздана, а тропинка не написана
Те парусы желтые, и растущие гипсофилы с изогнутым концом
Укажут куда грести
Ложечкой от закрученой банки - с кукурудзиной давней, но такой родной, детской и юной, но разбитой под временем упавшей слезы.

В северной долине грёз
Бродил я, как потерянный пёс.
Без памяти, без снов, без мечты —
Лишь руки да ноги… что взять с пустоты?

А в небе остались, чем были,
Созвездий печальные линии.
Тревогу били, оковы клали,
Но рядом мы — и слова умолкали.